Фрагменты из книги:

А. Н. Алексеев, Р. И. Ленчовский.

Профессия – социолог (Из опыта драматической социологии: События в СИ РАН 2008 / 2009 и не только). - 2009.

14.06.2009. Андр. Ал.

(ПАМЯТЬ СЕМЕЙНАЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ)

7.2. «Далеко-близко…»

     Как видно из всего сказанного… мы можем говорить о памяти раздробленной, фрагментарной, уходящей, вытесненной на периферию массового сознания. Носители памяти о сталинизме в том смысле, который мы вкладываем в эти слова, сегодня в очевидном меньшинстве. Остается ли еще у этой памяти шанс стать общенациональной, какие знания и какие ценности должны быть для этого усвоены массовым сознанием, что здесь надо делать - это предмет отдельного разговора. Ясно, что необходимы совместные усилия и общества и государства. Ясно также, что историкам в этом процессе принадлежит особая роль, на них же падает и особая ответственность.

Арсений Рогинский. Память о сталинизме (2008) ^[1]

7.2.1. Память индивидуальная и коллективная, семейная и историческая

(актуальная проблема соотношения) ^[2]

      Современные исследования массового сознания все чаще сталкиваются с чрезвычайной дезинформированностью представителей младших поколений относительно действительной истории нашей страны, а не той, что предъявляется в учебниках. Осведомленности личностно-биографической, понятно, здесь быть не может. Это было... “давно”, и, скажем, политические репрессии сталинизма предстают немногим “ближе”, чем казнь и ссылки декабристов. Что касается старших поколений, то здесь сплошь и рядом имеем дело с вытеснением из сознания неприятных воспоминаний, а остатки “книжного” знания вполне мифологичны. Средним же поколениям – вроде бы не до исторической памяти. Жизнь - сегодняшним днем, для кого - выживание, для кого - завоевание нового жизненного пространства.

     Из всех источников знания о прошлом решающим для большинства оказывается не жизненный опыт, и даже не учебник истории, а - массовая коммуникация, причем, как правило, не в лучших ее образцах. Мы не столько помним, сколько знаем то, что следует «помнить», что отмерено рынком или идеологией (последняя все более претендует на приоритет).

1

     Обратимся к таким, пока не имеющим строго терминологического статуса, понятиям, как семейная и историческая память. Носителем исторической памяти может быть общество в целом, социальный институт (наука, искусство, школа, СМИ...), социальная группа, в определенном смысле и индивид - в меру своей осведомленности о прошлом мира, страны, края, “малой родины”. Носителем семейной памяти могут быть только семья и индивид. И эта память локальна, относится к ближним, в лучшем случае - к дальним родственникам, к более или менее широкому семейному кругу, а также к предкам.

     Семейная память в значительной мере непосредственна, в отличие от исторической памяти, которая многократно опосредована - как всей совокупностью исторических источников и наслаивающихся друг на друга интерпретаций, так и, в особенности, актуальными общественными представлениями (“господствующими мыслями эпохи”, пользуясь выражением К. Маркса). Историческая память человека может включать в себя и семейную, как существенное олицетворение первой. Семейная память всегда пересекается, как-то переплетается с исторической, поскольку не существует истории семьи вне истории общества.

     Несколько общих постановок вопроса о коллективной (групповой) и исторической памяти:

     «Мы еще не привыкли говорить (даже метафорически) о групповой памяти. Кажется, что такое свойство, как память, может существовать и сохраняться только в той мере, в какой оно привязано к индивидуальному телу или сознанию. Однако допустим, что воспоминания могут выстраиваться двумя разными способами: они или выстраиваются вокруг определенного человека, рассматривающего их со своей собственной точки зрения, или распределяются по большому или малому сообществу, становясь его частичными отображениями. Другими словами, индивиду доступны два типа памяти. Но в зависимости от того, соотносится ли он с той или другой из них, он занимает две совершенно разные и даже противоположные позиции. С одной стороны, его воспоминания вписываются в рамки его личности или его личной жизни, и даже те из них, которые он разделяет с другими, рассматриваются им лишь с той стороны, с которой они затрагивают его в его отличии от других. С другой стороны, в определенные моменты он способен вести себя просто как член группы, вызывая в памяти и поддерживая безличные воспоминания в той мере, в какой они затрагивают его группу. Эти две памяти часто проникают друг в друга; в частности, индивидуальная память может опереться на память коллективную, чтобы подтвердить или уточнить то или иное воспоминание или даже чтобы восполнить кое-какие пробелы, вновь погрузиться в нее, на короткое время слиться с ней. И тем не менее она идет по собственному пути, и весь этот внешний вклад постепенно усваивается и встраивается в нее. Коллективная память же оборачивается вокруг индивидуальных памятей, но не смешивается с ними. Она развивается по собственным законам, и даже если иногда в нее проникают и некоторые индивидуальные воспоминания, они видоизменяются, как только помещаются в целое, которое уже не является сознанием личности» (Морис Хальбвакс. Память коллективная и историческая // Неприкосновенный запас, 2005, № 2-3). ^[3]

     «…Общепринятой является точка зрения, согласно которой память больше связана с настоящим, чем с прошлым. Проблема не столько в «точности» воспоминаний, соответствии «реальным» фактам, сколько в интерпретации прошлых событий, использовании тех или иных интерпретаций для легитимации / делегитимации настоящего.

     В изучении социальной памяти важно рассматривать не только собственно воспоминания (что и как вспоминается), но и забвение (что именно, полностью или частично, какими социальными группами забывается). Эта проблема не тождественна проблеме «адекватности / неадекватности» памяти «историческим фактам». Изучение конструирования прошлого – специальная исследовательская задача. Необходимо учитывать связь памяти о прошлом с потребностями настоящего времени: как вспоминание, так и забывание не являются конечными» (М. Г. Мацкевич. К исследованию коллективной памяти (социологический подход). Рукопись. 25.10.2008).

     Эти общие соображения могут служить теоретической рамкой для нашего обсуждения взаимоотношения индивидуальной, семейной и исторической памяти.

     Добавим, что семейная память как бы соединяет в себе черты индивидуальной и коллективной. Она является групповой по субъекту, однако персонализирована по предмету.

2

     Каким видится механизм взаимопроникновения, в частности, исторической и семейной памяти, и от чего это взаимопроникновение зависит?

     Чем больше масштаб исторического события или процесса, тем больше шансов, что это окажется отражено и в семейной памяти, и не только как “фон”, но и как непосредственный биографический фактор. Могут быть события всеобщие, затрагивающие практически каждую семью, и не только в качестве условия социализации или жизненного пути того или иного ее члена, но и как фактор жизни и смерти, можно сказать - судьбы. К таким историческим событиям (периодам) безусловно относится Отечественная война 1941-1945 гг., без которой не может обойтись ни одна семейная хроника, и ни один мемуар человека старшего поколения.

     Есть события ключевые для того или иного поколения, иногда - не всего, а для определенной его части. Например, для большинства современников смерти Сталина (1953) и XX съезда (1956), эти два события входят не только в историческую, но и в семейную память. А вот, скажем, вторжение советских войск в Чехословакию (1968) входит в память не всех, а по преимуществу тех, кого сегодня принято называть шестидесятниками (для многих из них именно это событие явилось началом настоящего «идейного прозрения»).

     Из сказанного выше ясно, что как историческая, так и семейная память требуют рассмотрения в связи с индивидуальной биографической памятью (в общем совпадающей с персональным жизненным опытом). Но она нас сейчас интересует меньше, как наиболее краткосрочная (ограниченная относительно узкими хронологическими и возрастными рамками) и заведомо непосредственная (в отличие от памяти семейной и исторической).

3

     Попробуем применить высказанные, тоже общие соображения к памяти о массовых репрессиях 1930-40-х гг. Какое отображение это наше трагическое прошлое находит в семейной и исторической памяти разных поколений? На этот вопрос могла бы ответить социология. Но увы...

     За всю историю новейшей российской социологии я не могу указать ни одного массового обследования (опроса), в котором среди прочих “объективных” характеристик, относящихся к условиям социализации личности, выяснялось: есть ли среди близких родственников респондента репрессированные, с учетом возраста опрашиваемого - в поколениях отцов, дедов, а для младших - в поколениях прадедов или даже прапрадедов. Разумеется, с дифференциацией по степени (близости) родства.

     Замечу, что в принципе, такое обследование могло бы проводиться и заочно, по документальным источникам, будь то биографические справки или мемуары.

     Известный нам (хоть все еще и не до конца, лишь в приблизительном исчислении массовости) исторический масштаб процесса таков, что можно достаточно уверенно предположить, что с 1917 по 1953 г. практически не было такого семейного клана (рода), который не был бы так или иначе затронут государственным террором (как, думается, немного было и таких, которые не потеряли кого-либо из своих членов на фронтах Великой отечественной).

     Но есть различия в мере причастности и в мере актуальности. Скажем, для тех, кто родился в 1930-40-е гг.: а) потерявшие родителей (родителя), т. е. дети “врагов народа”; б) потерявшие близких родственников из поколения родителей (дядья, тетки); в) потерявшие близких родственников из поколения дедов; г) потерявшие относительно дальних родственников (двоюродное родство); и т. д.

     Сам характер репрессии, естественно, подлежит различению - от расстрела до ГУЛАГа, и от официального поражения в избирательных правах до не афишируемых ущемлений и ограничений (например, “проживавшие на оккупированной территории”, “пятый пункт” в паспорте и т. д.). Можно было бы вырисовывать целые генеалогические деревья с обрубленными или покалеченными ветвями.

     Следующий вопрос: в какой мере, в частности, государственный террор 1930-40-х гг. находит отображение в семейной памяти? Для многих ровесников автора этих строк (1934 г. рожд.) репрессия в отношении кого-либо из родителей стала существеннейшим жизненным событием и обстоятельством жизненного пути. Потеря отца или матери, брата, сестры не могла пройти «мимо», она не только ощущалась, но и как-то осмыслялась - если не в отроческом, то в юношеском возрасте.

     Но даже и здесь существенные различия - в информированности. Родители обычно предпочитали как можно меньше сообщать детям о судьбе родственников, не говоря уж о происходивших порой обрывах семейных связей. Молодой человек, когда приходила ему пора впервые заполнять какую-нибудь анкету, мог “с чистой совестью” отвечать отрицательно на соответствующие вопросы. Информация о репрессиях, так или иначе затронувших семью, могла достигнуть человека уже много лет спустя, если сам он не был их непосредственным свидетелем.

     Таким образом, семейная память (передающаяся от поколения к поколению) часто оказывалась ущербной, выхолощенной, искажающей реальную картину. Историческая же память, формируемая институционально, оказывалась полностью оторванной от семейной.

     Если до середины 50-х указанный разрыв семейной и исторической памяти был обусловлен во многом коллективным страхом, то позже восстановление этой связи, несмотря на возврат репрессированных родственников, на волны индивидуальных и массовых реабилитаций, не прекращавшиеся до начала 90-х гг., оказывалось затруднено уже просто неосведомленностью. Старшие, считавшие, что их детям “лишнего” знать не надо, дальше молчали иногда уже просто “по инерции”. А с их уходом и вообще ниточка семейной памяти обрывалась, эстафета памяти оставалась не переданной.

     Историческая же память продолжала формироваться и видоизменяться, под влиянием текущих общественных событий, политической конъюнктуры и т. п. А урезанная семейная память как-то под нее, историческую, подстраивалась.

     Не следует, однако, преувеличивать и полагать всеобщим истирание семейной памяти. Не имея возможности соперничать с личными жизненными впечатлениями и опытом, она в принципе остается важным фактором мировосприятия и идентификации. И в конкуренции с насаждаемой исторической памятью, семейная, если она все же есть, имеет шансы одержать верх.

     И вот тогда возникает феномен существенной неоднородности исторической памяти (включающей в себя также и семейную, если не как часть, то как камертон). В зависимости от истории своей семьи, по крайней мере, в ближайших поколениях, человек формирует свое сознание и самосознание. И даже по прошествии многих лет отзвуки семейных травм (если говорить, в частности, о жертвах государственного террора) становятся фактором современной информированности и рефлексии об истории общества.

     С учетом сказанного, хотелось бы поставить вопрос о включении проблематики соотношения семейной и исторической памяти в практику современных эмпирических социологических исследований. При изучении структуры и факторов формирования социального сознания и поведения (не исключая, кстати, политических пристрастий и электорального поведения) может оказаться значимым как блок собственно биографических переменных, так и блок характеристик истории семьи.

     Во всяком случае, этот последний должен обладать определенной дифференцирующей, а может быть - и объяснительной силой при анализе современного состояния сознания в различных возрастных когортах. И там, где семейная память сохранена (сбережена...), она может оказаться ценностным ядром личностной интерпретации памяти исторической.

     Можно выдвинуть, в частности, следующую гипотезу: мера адекватности личностных представлений об истории страны, в частности, о трагических ее страницах, существенно зависит от меры непосредственной причастности, от того, насколько репрессии коснулись членов семьи (рода), хотя бы и не в ближнем поколении. Проверка этой гипотезы вполне доступна для средств эмпирической социологии.

4

     Автор этих строк имел случай ознакомиться с недавно вышедшим сборником работ победителей Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников, под названием: «Как наших дедов забирали...» (М.: РОССПЭН, Международный Мемориал. 2007, 607 с.). Как указано в послесловии, за восемь лет существования конкурса в архиве Международного Мемориала собрано более 21 тысячи исторических работ; лучшие работы прошедших конкурсов опубликованы в девяти сборниках. Это масштабная и благороднейшая историко-культурная и воспитательно-просветительская работа.

     Здесь не место для приветственной рецензии, которой этот труд несомненно заслуживает. Но мне хочется солидаризироваться с точкой зрения составителя и редактора этого сборника И. Щербаковой: “Память эффективнее всего передается через историю семьи и человеческую историю” (Указ соч., с. 598).

     Генеалогическая, историко-биографическая, семейно-хроникальная деятельность оказывается эффективным инструментом “само-просвещения” и “само-воспитания” народа. Это особенно важно в свете современных исторических и общественных вызовов, в частности, угрозы возврата в тоталитарное прошлое, нарастающей тенденции подчинения исторических взглядов сиюминутным политическим и квази-политическим интересам, едва ли не насаждения социальной амнезии, в частности, в младших поколениях (вспомним нынешнюю кампанию переписывания школьных учебников истории).

***

     Наш исторический и современный опыт показывает, что историческую память можно исказить, переписать, подменить. Труднее это сделать с семейной памятью.

**

     Актуальной проблематике исторической памяти была посвящена одна из секций состоявшейся 5-7 декабря 2008 г. в Москве Международной конференции «История сталинизма. Итоги и проблемы изучения». ^[4]

    Работа секции «Память о сталинизме» была сосредоточена вокруг обсуждения трех важнейших проблем: вопросы формирования культурной памяти; проблемы «политики памяти»; биографический аспект памяти о сталинизме. ^[5]

***

7.2.2. А. Кетегат. «Матрёшка» социальной памяти ^[6]

     …Вдруг вспомнилось из военного детства.

     43-й год. Мне 7 лет, сестре 12. Живём втроём на тёткину хлебную карточку (нам с сестрой карточек не дают). В тёткиных ответах на мои вопросы о родителях какая-то тягостная недосказанность, за которой я чувствую что-то опасное (раз нельзя сказать).

     Каждый раз, засыпая, я вижу одну и ту же картину, предметность которой размыта, неотчётлива. Что-то тускло-коричневое, огромное, бесконечно тяжёлое (пожалуй, валунообразное) накатывается на меня, и я не волен увернуться. В этом движении валуна (назову так) нет никакой адресной агрессии. Он вообще меня не замечает, просто я оказался на его пути. Медленно перекатываясь, он уже навис надо мной и сейчас расплющит. Интересно, что со временем в этом видении появилась реалистическая грань: я стал воспринимать его как границу яви и сна. Пришёл валун – значит, засыпаю. Вроде бы эффект адаптации? В какой-то мере, видимо, так. Поскольку видение воспринималось теперь как некая регулярность, из травматического эффекта от встречи с ним вычиталась внезапность. Однако сопряжение со сном не нейтрализовало валун. Он оставался знаком моей ничтожности – перед безликой и равнодушной силой, давящей меня без намерения и без сожаления, т.е. с уходом внезапности не ушла обречённость. Видимо, валун не всегда пропадал и после засыпания. Тётка рассказывала, что часто я вдруг вскакивал в ночи и, не просыпаясь, трясся и плакал, а в ответ на её расспросы и воркования лишь обнимал её и бормотал: «Тётя Любочка, тётя Любочка!», наутро же ничего не помнил.

     Это я вот к чему. Вспомнив детскую невротическую страшилку, подумал о твоём различении исторической, семейной и биографической памяти. В ней, в страшилке, они выстроились, мне кажется, по принципу матрёшки. Биографический факт (особенность засыпания), памятный только мне, проясняется через упрятанные в него семейные обстоятельства, памятные не только мне, но непременно людям поименованным, а семейные обстоятельства проясняются через обстоятельства исторические, памятные многоликому анониму – поколению, да не одному. Приобретённое повзрослевшим невротиком знание о валунной эпохе выполнило перевод с биографического на исторический, и валун оказался историческим сталинизмом.

     Почему, однако, в биографической памяти моей сестры нет своего валуна? Первое, что приходит в голову, – разница в возрасте. Когда взяли отца, ей было семь, мне два, когда отняли мать – ей одиннадцать, мне шесть. Потеря матери, да ещё отягощённая обстоятельствами военного времени (воздушные тревоги, голод, жестокости эвакуационного кочевья) была большей травмой, чем потеря отца, но сестру это испытание настигло в более защищённом (внутренними ресурсами) возрасте, меня же – в предельно беззащитном (уже потому, что именно в эту пору приходит страшная догадка о своей смертности). Соответственно соотношение знания и переживания в памяти о военном детстве у нас с сестрой разное. У меня оно смещено в сторону переживания, и валун, возникший из страха и ставший символом, в моём мемориале расположен на господствующей высоте. Возможно, наряду с возрастом сказались и различия в организации нервной системы (кажется, у сестры она покрепче, хотя без профессиональной экспертизы здесь нельзя быть уверенным).

     Получается, что семейная память – набор событий, слипшихся в некий родовой ком. Переходя в биографическую память, этот ком расщепляется, индивидуализируется, интимизируется. Возникают и различия фактуального свойства, но для «биографизации» важнее, что содержание семейной памяти переживается членами семьи с разной интенсивностью. Знание о прошлом как таковое выстраивает события во временнОй ряд, у людей, не склонных к ретроспективному анализу, удовлетворяясь простой их последовательностью. Но в любом случае, если это знание эмоционально заряжено, в последовательности так или иначе актуализируются (для вспоминающего) отношения порождения, образующие генетическое тождество. Вот почему я в большей степени родом из детства, чем, по моим наблюдениям, сестра. Таким образом, отмеченные тобой «различия в мере причастности и в мере актуальности» прошлого задаются не только степенью родства с жертвами репрессий, но и факторами психологического свойства. Но это, очевидно, предмет уже другого, не социологического анализа.

     Возвращаюсь к матрёшке. У героя рассказа Борхеса «Фунес, чудо памяти» после падения с лошади память по степени детальности и яркости сравнялась с восприятием. «В загромождённом предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные». Никакого абстрагирования и обобщения, сплошной «гнёт реальности». Сам он назвал свою память «сточной канавой».

     У Борхеса ситуация заострена до мысленного эксперимента. Если из лаборатории вернуться в жизнь, уместно вспомнить о «рамке памяти» у Хальбвакса. Рамка памяти ребёнка – «дом»: мир равен месту и времени, на которые приходятся те самые «непосредственно данные» (во всяком случае так было до эпохи телевидения). У взрослого «дом» образует «малую рамку внутри большой», включается во внешний контекст. Поскольку, однако, взрослый взрослому рознь, невелика, думаю, новация усмотреть подобное различие и среди взрослых – обременённых и не слишком обременённых историческими контекстами частной жизни.

     Историзация памяти – условие социального взросления. Без выраженной исторической памяти её «загромождённые подробностями» сёстры, семейная и биографическая, «угнетены» локальной реальностью и инфантильны. Они беззащитны перед насильниками (пропагандой, модой), оплодотворяющими их клишированными «обобщениями» на потребу дня, и сон исторической памяти рождает чудовищ вроде тех, что бороздят ныне сточные канавы российского патриотизма. С прискорбием наблюдаю этот процесс на некоторых своих родственниках, с которыми у меня общая семейная память и душевная (не духовная) близость.

     Ты, разумеется, прав, когда пишешь, что «в конкуренции с насаждаемой исторической памятью семейная, ... имеет шансы одержать верх». Да, шансы. Мера использования которых пропорциональна мере оснащённости семейной памяти исторической – альтернативной той, что насаждается.

Анри Кетегат

1.10.2008 ^[7]

***

7.2.3. А. Сарно. Памятники ^[8]

Истинно говорю тебе, надлежит вам родиться снова...

(Евангелие от Иоанна гл.3)

     Когда были подростками, наверное, у многих такое бывало. Смотришь на кого-то в комнате, не отводя глаз несколько минут, и картинка начинает «дышать» туда-сюда: вот человек близко, потом - йок – он вдали, и тут же - йок – опять близко. Хотя сам он, понятно, с места не двигается, так... говорит что-то. Мелькает мысль, что-то с глазами? Косят что ли? Ну-ка, а от меня-то эти «далеко-близко» зависят? А, давай, «попробуем» отдалить его, йок – он вдали, а теперь «приблизим», йо... й-й... – не вышло, а еще разок – йок – ага, - он прямо перед лицом... получилось-таки. Правда, если человек вам нейтральный, не получится, как ни старайся.

     Лето под Лугой, жарко, каникулы, пятый класс, как мираж, мигнул позади, домик моей тети Нюры у озера, за окном сочная зелень в солнечных зайчиках. Домучиваю миску малины с молоком, уже под завязку, но не пропадать же объеденью. Моя тетя с какой-то непривычной мне проникновенностью разговаривает с женщиной, чуть постарше. Никогда раньше ее не видел, да, пожалуй, и позже таких не встречал. Сколько в ней торжественной, знойно величавой любви к себе, даже тетя моя чуть разомлела от такого жара, от нее тоже повеяло каким-то душноватым самоуважением. И у меня лунатически странное ощущение, что я лишний в этом всегда родном для меня доме... явилась тут, вся в духах и шелках, меня – всеобщего любимца, не замечает, даже представиться не собирается... йок – они обе вдали... ой, не слишком ли я их... йок – ну вот, они опять рядом – через стол от меня.

     Оказывается незнакомку зовут Лиза, и она ...ушам своим поверить не могу... она - дочь помещика, который владел здешними деревнями... йок – собеседницы так далеко, что голоса, как из-под воды. И мать моей тети, получается, была в прислугах у этих, вот, помещиков. Уж не снится ли мне все это? Я привык гордиться своей тетей Нюрой. Она – завуч в моей школе, в молодости со своими сестрами была партизанкой в здешних лужских лесах. Я сам, присмирев, разглядывал ее ордена, грамоты. Когда на ее юбилей съехались бойцы тогдашнего отряда, от застольных песен всю ночь широкое озеро ухало эхом... йок – тетя с гостьей – рядом, прямо перед моим носом. Они вздыхают, как в здешних прудах к царскому двору выращивали карпов, перевозили в бочках в Питер, как расширяли липовые, вязовые, березовые аллеи. Ну да, мы с пацанами охотились с луками по зарастающим этим старинным аллеям, скакали по осевшим бортикам бетонных шлюзов затянутых ряской прудов. Так вот откуда они взялись. Ну и что ж, теперь кланяться за это господам? Кровососам? А госпожа, вот она - тут... йок – они опять далеко, в прохладном зазеркалье.

     Теперь разговаривают о временах войны. Пока моя тетя мыкалась по окопам да сырым партизанским землянкам, эта гостья наливалась статью в изнемогающей от трофеев Германии. Да и не Лиза она. Если окажешься в беседе с господином, не сомневайся, он тебе непременно вдует органный пафос своей родословной. Она - Эльза Паль – германских рыцарских кровей. А с какой женственной пылкостью она там ожидала победы фашистов. Ведь тогда она вновь получила бы свои имения... йок – они далеко-далеко, голоса просто сквозь морские пучины... буль...буль... По словам Эльзы получалось, что она вернулась бы хозяйкой всех этих земель, да и владелицей всех моих здешних родных в придачу. Ого, - доходит до меня - и самого меня, ведь, тоже.

     Я стиснут каким-то бессмысленным холодом пустоты. Кому снится этот бред? Почему моя тетя не вытолкает это привидение из дома? А что я-то тут делаю? Верно, средневековая Эльза перепутала время; как вообще она в «сегодня» оказалась? А может быть это я не в своем времени? Ведь этого не может быть. Это, ну никак... никак-никак не может происходить со мной. Ведь, я – вот он, загорелый, расту в светлое завтра... в руках миска с малиной... и сегодня озеро было, как голубое поднебесье, я же помню. Или место не то? Ах да, я и вправду не в том месте. Вот почему я не могу треснуть привидение ложкой по гордо выставленной маковке: ведь я в гостях у тети, и не могу хозяйничать. А она, гляди-ка, - прямо образцовое гостеприимство, вот смеется на пару с госпожой, тактично так... йок – они почти упираются в кончик моего носа, но как-то совсем уж не похожи на себя, потусторонние маски, да и только.

     О чем это они? Ах, вот почему она здесь. Убитых партизанами фашистов оккупанты с мстительной мрачностью хоронили прямо в центре нашей большой деревни. Намеревались после своей победы перезахоронить в Германии. Не получилось. А было уложено в эту землю больше полутора сотен карателей. Так вот, нельзя ли сегодня или в обозримом будущем начать раскопки в центре вашей деревни, чтобы все-таки останки увезти на родину? Ого, - мелькнуло у меня, - так у них, что ли, родина есть? И тут же Эльза привела аргумент «с пониманием», мол, и в деревне почище будет... й...йо..к – собеседницы стали подальше, но как-то вяло, будто бы где-то в глазах иссякала энергия отталкивания и притяжения. Голос тети раздумчивый, почти с сочувствием: никто здесь не даст раскапывать деревню, бередить раны. После снятия оккупации наши трактора все кресты и памятники снесли, разровняли. Да, до сих пор, когда экскаваторы роют канавы или ямы для фундаментов, много костей выбрасывают. Но тут люди из-за войны к такому привыкли, что их трудно смутить, эх, да ведь и оккупантов мало что смущало.

    Я и не заметил, как «йоки» прекратились. Все обрело свою натуральную величину. Эльза снова стала превращаться в Лизу. И у нее остался последний, но все еще из диковинных, вопрос: нельзя ли памятник, пусть скромный, поставить... ну, конечно, за счет германских фондов... если не в центре деревни, то, хотя бы, на окраине, тут, мол, покоятся такие-то, с такими-то фамилиями. Тогда германские родственники смогли бы иной раз приезжать небольшими группами, деликатно так... отдавать долг памяти, оглядеться тут, цветы оставить, жителям кое-какие подарки. Ответ тети: ни при нашей жизни, и даже ни при жизни этих, тут она кивнула на меня. Я впервые за этот битый час перестал быть для них декорацией, и появился в собственном поле зрения: замерший с ложкой в руках, с недоеденной малиной, загорелая кожа вся гусиная от холода.

     Хотя я много бы дал, чтобы оставаться за кадром. Зачем на меня кивать, зачем ждать от меня: «да» или «нет»? Ну как я могу выбрать себя в этом умопомрачительном, ни для кого непосильном раскладе? Где мое место и какие мои слова в таких переговорах? Готов ли я – нормальный пацан лично сосуществовать с памятником захватчикам, установленным в моей любимой деревне, пусть даже, на окраине? Да меня мои же приятели, ох как, не поймут. Как получилось, что проблемы Последних дней мироздания норовят улечься на мои плечи? Да еще и Эльза уже не просто Лиза, а уже вовсю тянет на евангельскую Елизавету, она, ведь, как теперь оказывается, предполагала увидеть в моей тете и во мне-недотепе - людей, способных на сияние всепрощенья, на пронзительно высокую человечность. Ну, к тете эти вопросы - по адресу. А я-то тут – кто? Уж точно, не мое это место, и дернула ж меня нелегкая – застрять тут с отвисшей челюстью? Да, я бы и простил, только мое прощение ничего не весит. Кто наделил бы меня правом голоса, когда не для меня были приготовлены людоедно-голодные виселицы карателей, а вот для нее – для тети, ее соседей по землянкам. В общем, остался я с разинутым ртом, дурачок, мол, «а кого вы спрашиваете; а я есть, что ли?» Ну, они с пониманием приняли это мое дезертирство, что возьмешь с такой младенчески миловидной гусеницы, ей бы еще малинки.

     И вот нынче мне - уже за полвека, а вопрос Лизы и тети Нюры, похоже, все также без ответа. И нет в той моей деревне памятника погибшим в войне немецким солдатам. Даже появившийся лет через двадцать бетонный памятник партизанам, много раз подкрашенный бронзовой краской, тоже наполовину в развалинах. Казалось бы, некому повторить тот вопрос. Но я убедился в пугающей правильности когда то услышанных мной слов: вопросы и ответы куда более полны смысла и более вечны, чем дома, города, страны; недаром ведь «в начале было Слово... и все через него начало быть... и ничего без него...». Поэтому, хоть и через конкретных людей, но тебя спрашивает сама судьба, или изначальная суть вещей; и если ты в первый раз ответа не найдешь, то она громаду этого вопроса бухнет перед тобой позднее, как бы с другой стороны. И ты удивишься тому, насколько это – тот же самый вопрос. А если ты и тогда не ответишь, то проблема более грозным испытанием ляжет на плечи детей, внуков...

     Вообще то, я не ленился, силился в этом разобраться, и даже понял кое-какие истины. Например. Чтобы занять свое место, нужно взять на себя - на пределе твоих сил - долю общего человеческого груза, от всего сердца принять участие в событиях, которые как будто бы персонально прошли без тебя. Нужно как-то расти, врастать в дела и жизненные коллизии отцов и праотцев, переживать их как свои, всеми нервами переживать и их, и вырастающие из них в сегодня и в завтра все новые и новые рождения. Это без особых разъяснений внятно многим, и сразу узнается нами в словах Экзюпери: быть человеком — это быть за все в ответе. Именно за все, а не только за свое кровное. А уж как дорастать до этого, какие родовые муки претерпеть – об этом вся мудрость тысячелетий. «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей... из дома отца твоего в иную землю...» (Бытие 12:1). И ведь он пошел и был скитальцем бесконечные двадцать четыре года, сколько раз в безвыходности задыхался, сколько раз жизнь с волоска срывалась. И вот, в конце этих испытаний - из гусеницы рождается светоносная бабочка – «... и не будешь ты больше называться Аврамом, но будет тебе имя: Авраам, ибо Я сделаю тебя отцом множества народов и благословятся в тебе все народы земли» (Бытие 17:5). А если бы не отважился на скитания да унижения, оставался бы довольным собой обывателем Харрана, не было бы ему дела до народов земли и до звезд на небе.

     Ведь и нас – переселенцев что-то потянуло в дорогу, какое-то щемящее: что там – за горизонтом? Что там за люди, что за обычаи, как мы встретимся? Кого мы ожидаем встретить? Нас почему-то не устраивает скучная рутинность наших прежних встречных? Или мы предчувствуем утреннюю новизну, нарождающуюся в нас самих? Я сам могу стать... могу стать... стать... другим, вдыхающим целебные ветры необъятных высей... воссиять алыми обморочными зорями... Да, я не только в мечте, я и в реальности хочу попробовать быть другим, встречаться по-другому. Открываться встречам по-другому.

     Каждому из нас дано было увидеть: когда бабочка мечты одного встречается с мечтой другого – вспыхивает и полыхает неописуемыми красотами во все небо северное сияние любви. Увы, когда гусеница встречается с гусеницей, возникает ноющая тревога, не слишком ли много он берет себе, не мое ли место занимает. А сколько мгновений нам самим дано полыхать? Ответ ясен - сколько твоей бабочке твоя гусеница позволит, раз уж ты в реальности все еще скорее гусеница, чем бабочка. Увы, о многих из нас можно сказать: уже пере-гусеница, но еще недо-бабочка. Родовые муки посередине, нам больно туда, еще больнее – обратно. Часто говорят: эти переселенцы – все больные. А как иначе? Ведь это плата как плата за приближение к предощущаемой нами - высотной привилегии, пока не привыкнем дышать озоном...

     Спору нет, исконным жителям комфортнее, чем нам. Им есть куда отступать, да можно и не начинать, ведь они ж еще не заразились летальными притязаниями. Хочешь остаться Аврамом? – Вот и молодец! Ты же настоящий, добротный обыватель! И вообще, метаморфоз сильно смахивает на измену отечеству, а гусеница – эталон благонадежности, приверженности месту. Послушай, как подозрительно звучат слова про Духа Святого: «...не знаешь, откуда приходит и куда уходит». Это, явно, не наш, не местный. Когда финская бабочка встречается с российской, как описать это кружение небес. А если гусеница, и с одной, и с другой стороны? Разверзаются хляби взаимного разочарования, кромешного обоюдного исступления: где верх – где низ, где кущи – где Геенна огненная? И эта вулканическая лава застывает в итоге неприступными глыбами: «Все они такие!»

     В общем, трудности переселенческие удалось отчасти пережить и отчасти понять. Что такое искать свое место и свое время - тоже, вроде бы, – не в новинку. Понял я и почему так дружелюбно разговаривала тетя Нюра с Лизой. Это был для них час истины, когда и той и другой удалось увидеть друг в друге высоко летящую, свободную от своей плотоядной бренности, бабочку, когда «нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни господина». Ну а, раз понял кое-что, судьба опять поставила меня перед Сфинксом с его «той же самой» загадкой.

     Утром 9 мая ждем автобуса до Лянгельмяки. Там с 41 по 42 годы похоронено более полутораста военнопленных из Советской армии, или, как нас поправляет современное финское руководство, - из сталинской армии, оккупировавшей восточные земли Финляндии в ходе Зимней войны. Женщина из здешней церкви предложила участвовать в поминальном молебне о погибших. Ирина, моя супруга, и я согласились, не мешкая: погибшие должны быть помянуты, хотя какая-то заноза кольнула: поминать погибших наступающих, не поминая погибших обороняющихся, что-то в этом не так. Опять вспомнилась тетя Нюра и Лиза. Кому я тут прощаю: тем или этим, или я сам должен у кого-то просить прощения: у тех или этих? Ведь мы приехали сюда, не спрашивая ни у тех, ни у других, так сказать, контрабандой. Вроде как, пока спят, мы прошмыгнули сюда, чтобы избежать их расспросов. Не хочется с ними объясняться, а уж как не хочется объясняться с самими собой. Хотя понимаю, что у приличных людей принято держать ответ. Но тут «кстати» пришла «спасительная» мысль: оборонявшихся наверняка поминают и без меня, а вот наступавших помянуть почти некому, значит я сейчас пойду и помяну тех, кто больше страдает в итоге. Правда, кто я такой, чтобы решать – кто больше? Ну ладно, даю себе слово: потом обязательно помяну и тех, кто оборонялся, они-то свою землю защищали.

     Стоим небольшой группкой у Старой библиотеки. Солнышко такое узнаваемое по таким же поездкам 9 мая на Пискаревское кладбище, сдержанно приветливое, чуть недоуменное. Приедем, речи будут, цветы положим, молебен, петь будем. Как в настоящей жизни. «Смотри-ка, ветеран идет, весь значками увешанный». Оборачиваюсь, действительно, по краю площади движется ветеран, почти вся грудь в знаках отличия, синих крестах. Ветер прохладный подул. «Не из тех ли, которые военнопленных-то не уберегли?» Тоска резанула под ложечкой. Вон, лицо-то какое сосредоточенное, гранитное. Наверное до сих пор на наших силуэтах так и маячит для него тень от мушки прицела. Приближается еще и еще, сворачивает к нам. «Ба, да это же наш! Ты чего там плутаешь, иди сюда!» Уфф, камень с души. Весь облик мягкий, приветливый, добрейшей души человек, на груди советские ордена, звезды. Вот это да! Как же это на месте звезд кресты-то померещились? А солнышко-ведрышко, уже почти летнее. Хорошо бы позагорать как-нибудь...

     Женщина в зрелом возрасте разговаривает с другой. Ну, и у меня такое было. Соседка на меня просто волком смотрела, все выискивала, к чему бы прицепиться. Я поначалу даже болела. Но я каждый день, невзирая на любые происки, как встречу – говорю, ”hyv?? p?iv??” и дружелюбно улыбаюсь. Почти месяц она от меня шарахалась. А теперь она первая здоровается, то творога из магазина принесет, то рыбы, если бывает подешевле. Теперь праздник, но душе, о-го-го, пришлось потрудиться. Ее знакомая не сдается: своих все равно легче понять, почувствовать. Ну нет, это нам со страху и от душевной лени так кажется – настояла женщина. У меня в Нарве уж сколько подруг было, а такой родной, как теперь эта, «бывшая волком», пожалуй, и не было.

     Меня по сердцу горячей волной обдало, да и в голову хмелем вдарило. Никогда я не был так горд, что я из России, как в эту минуту. Вот именно! Мы здесь не именем «пустите нас, пожалуйста», а именем красоты и щедрости наших сердец! Этой нашей отвагой мы и финнам добавим полноты жизни. Вот зачем мы здесь! Украдкой поглядываю на говорившую. Лицо – спокойное благородство, красивое светом, волосы вьющиеся с проседью, невозможно не влюбиться. Такая везде дома, не она у кого-нибудь в гостях, а это все, кто есть на свете – у нее в гостях. Ах да, я же сам слышал, что одна из наших женщин работала мастером на Кренгольмской мануфактуре в Нарве. Так вот она какая... Подъезжает автобус, наполняется почти до отказа. Трогаемся. Смешинки солнечных зайчат носятся по салону, но каждый из нас погружен в свои мысли, мы уже привыкли не подпускать других близко, даже, так сказать, своего брата. Почти через час на месте. Автобус после резкого поворота как-то вдруг вниз пошел. И еще это угадывается по какой-то печали, по отдаленности этого «места» от жилья, как будто люди избегают прикосновений висящих в этом воздухе, пропитавших эту землю, - боли и тоски.

     Собираемся подле выразительного памятника: высятся три темно-серого гранита плиты в два с лишним человеческих роста, соединенные вершинами. Колокол свисает от этого средостения вершин. На плитах фамилии с инициалами и горькие даты. Зажигаем свечи, часть держим в руках, часть - на лежащую плашмя гранитную плиту. Финский священник начинает молебен, грустно и светло звучат голоса женщин нашего маленького хора. Подпеваю в терцию альтам, пока еще не умею вести самостоятельную басовую партию. Свечи горят поминальным строем. После молебна священник старательно, почти чисто по-русски выговаривает короткую речь. Врезалось в память - «В войнах не бывает победителей и побежденных. Там есть только жертвы».

     Слышу торопливый женский голос слева. Ну, правильно... а мы, вишь, тут 9 мая, как победа... а лучше в другой день... вот одиннадцатого сентября – православный день... воинов поминают... еще не холодно... автобус нанять... приехать. Другой женский голос возразил с грустью. Вряд ли получится... тут на привычное 9-е мая трудно людей поднять... хотя закуска, то-се... а на малознакомый сентябрь, уж точно, никто не поедет. Тут отозвался мужской голос. А если победы, то кого и над кем? ...в 45-м социализм оттяпал земель у капитализма... победа... теперь мы сами тот социализм тяпнули, да и тех «победителей» тяпнули в придачу, сколько их в Германии теперь живет на пособии... так, кто ж - кого? Тут первая женщина охнула. Слушайте, а надо бы нам на этом же автобусе съездить... и поминальный молебен по финским солдатам... что мы христиане... вот это люди бы поняли... а то мы в глазах финнов – шизофреники какие-то... нашли тут на них обвинение... а сами, и тогда были – святые... и сегодня, живя на их пособие, опять мы – их святее...

     Вдруг по нашим рядам пронеслось: официальное лицо приехало... лицо приехало... речь будет. Из черной машины вышел средних лет мужчина, серьезный, приветливый. Речь ровная, похоже, раньше слышал я его на Пискаревском кладбище. Павшие не забыты... это наш долг. Все правильно. И тут внезапным порывом ветра задуло свечи, все до единой. «Если бы их не было, то и нас бы тут не было». Ого, похоже, он место перепутал. Или, мелькнула и, ойкнув, улетучилась догадка, - это я его своими воспоминаниями запутал. Там бы эти слова – в точку. А здесь они - эхом в таких пустотах недоумения. По нашим рядам смущение прокатилось. Кто-то глаза прячет, у кого-то улыбка выпрыгнула, какая-то судорожная. Мы же понимаем: эти солдаты не сами сюда пришли. Их сталинская машина гнала впереди себя, как живой щит, как заложников. Свечи не зажигаем, ждем пока речь закончится, уважение, дескать, так хорошо говоришь, что мы в глубокой задумчивости.

     Невольно вглядываюсь в лицо... нормальное, человечное... он хотел как лучше. Мол, вот приехали люди помянуть, видно, встали пораньше, руки в свечных слезах, наверное ждут от меня - официального каких-то слов запоминающихся, печальных, но, все же, и ободряющих. А что здесь сказать? Здесь так все сложно, все шиворот-навыворот. Здесь что ни скажи, все имеет какой-то второй и третий смысл, либо перед теми, либо перед другими неправ будешь. Ладно, скажу привычно-крылатое для собравшихся, чьи лица вижу, ведь – вот они - ждут, дам им глоток самоуважения, мол, свои... когда-то были.

     Ну, а те, чьи лица ему были не видны – ему свечки-то и задули, ему, да и всем нам тут. Эти - невидимые яснее нас понимают, что он хотел, как лучше, но дали понять, что не нужно им актерства, которое пока еще сущие во плоти устраивают друг для друга. И вообще, если вы пришли помянуть, то помяните не свои, привычные вам предрассудки и иллюзии на свой счет, а потом уж, и на наш, погибших, счет. Постарайтесь помянуть нас такими, какими мы действительно были, нечеловечески и во многом слепо, пострадавшими «за дядю». Если вы готовы иногда встать пораньше, то разберитесь с этими «дядями». Пусть каждому воздастся по делам его. И не о мести речь. Постарайтесь яснее понять, кто и как дергал ниточки тогда и сейчас. Ведь какие-то ниточки невольно дергали и вы сами, и все еще дергаете. Если вы не удосужитесь протереть себе глаза, так и будете заблудившимся хороводом управляемых сверху кукловодов. Приподнимите веки - тогда вы поймете, кто и какими ниточками нас, погибших, запутал. А уж если вы сумеете распутать нас из этих ниток, да и самих себя в итоге, вот будет - настоящее Поминовение! Вот тогда-то в подлинном смысле Слова - все вместе окажемся любимыми и - по-настоящему живыми. Ведь у Творца живы все.

     А продолжая актерствовать, вы продолжаете сами себя запутывать, да и нас, как кукол, впутываете все дальше, как будто война никак не может закончиться. Вы сами, того не замечая, ее и подогреваете. Слепой слепого ведет, кукла куклой управляет, ввергая в одиночество, в муки и, как видите, часто - в смерть. А ведь, под кукольной оболочкой живой комочек орет: хоть кто-то меня собирается понять?! Когда же хоть кто-то меня живого разглядит и заговорит со мной по-живому?! Да ведь, и каждый из вас – переселенцев нередко по ночам так и кричит: я же живой, там внутри, ну хоть кто-то это сможет разглядеть? Или только куклы вокруг?

     Наконец, речь закончена; осторожно оглядываюсь, где же эта женщина из Нарвы, ее, наверное, тоже смутили неловкие слова про «нас бы тут не было»? Похоже, нисколько. Глаза - глубоко внутрь, губы молитвы шепчут, и она дружески тепло, по-свойски разговаривает с теми, которых мы, «уж как умеем», пытаемся помянуть. Свеча в руках ее, как горела, так и горит ровным пламенем.

Альфред Сарно

Сентябрь 2008

***

7.2.4. Личная переписка как документ биографии и истории ^[9]

     Личные письма широко используются как источник для биографических, меньше – исторических изысканий, однако природа, особенности и значение этого источника недостаточно отрефлексированы. Всякое частное письмо являет собой некое единство сообщения, отображения и самовыражения (изъявления себя). Таким образом, это есть источник информации как о самих коммуникантах, так и о реальности, являющейся предметом коммуникации.

     Использование личной переписки в биографических исследованиях имеет ряд ценных, не восполнимых другими информационными ресурсами качеств, среди которых: а) непосредственность; б) информативность; в) достоверность (разумеется, все – относительно).

     Личная переписка, как правило, диалогична, Тем самым она позволяет судить о некоторых событиях жизни, о ментальности, о круге общения пишущего - в контексте как его адаптации к восприятию адресата (об одном и том же можно сообщить разным лицам по-разному), так и самого этого восприятия и встречной реакции эпистолярного партнера.

     Существует понятие «эпистолярная литература». Под этим понимаются: 1) изданные письма частного характера; 2) совокупность произведений, использующих форму письменного обращения к другому лицу. Без соответствующего «тома писем» не обходится ни одно академическое собрание сочинений. Истоки эпистолярной литературной формы восходят к античности.

     Переписка исторических личностей ныне занимает значительное место в документальной литературе («литературе факта»). К сожалению, переписка «рядовых» людей (обычно плохо сохраняемая…) пока мало используется как ресурс биографических, культурологических и исторических исследований. Недооценивается и значимость рассмотрения эпистолярного диалога как такового (в отличие от совокупности писем исторического лица к менее известному адресату).

     Переписку двоих и более лиц, представленную как некая целостность, с ее естественной драматургией, можно назвать эпистолярной хроникой. Это пока не термин, однако удачное название книги И. Кузьмичева «А. А. Ухтомский и В. А. Платонова. Эпистолярная хроника» (СПб., 2000), возможно, будет способствовать его укоренению в биографике.

     Современный Интернет является неисчерпаемым кладезем и архивом эпистолярных хроник (диалогов).

Апрель 2008

**

Постскриптум

     Примером, а точнее - уникальным собранием эпистолярных хроник (переписка одного лица с несколькими сотнями корресподентов) является цикл Р. Г. Баранцева «Люди в письмах», в 7 томах, о котором подробно ниже

     Вообще же, потенциальным составителем таких диалогов в письмах является каждый человек, сохранивший адресованные ему послания другого лица и копии собственных, отправленных тому же лицу, либо, так или иначе, собравший эти две «связки писем» воедино.

***

=================

^[4] См. на портале Полит.Ру: а) Программа названной конференции - http://www.polit.ru/dossie/2008/11/20/stalinism.html; б) Резолюция, принятая членами Оргкомитета и руководителями секционных заседаний по поручению российских участников конференции - http://www.polit.ru/dossie/2008/12/12/resolution.html.

См. также: Н. Соколов. Культличностные впечатления / Грани.Ру, 15декабря 2008 г (http://grani.ru/Society/History/m.145389.html); Le Temps: у российских историков вызывает тревогу «модернизация» сталинизма в школьных учебниках / Полит.Ру, 22 декабря 2008 г. - http://www.polit.ru/news/2008/12/22/history_stalinizma.popup.html

См. также: История сталинизма: итоги и проблемы изучения. Секция 1: Политика. Институты и методы сталинской диктатуры. Видеозапись / Полит.Ру. 31 декабря 2008 г. -

http://www.polit.ru/culture/2008/12/31/videon_stalinism_2_1.html.